«А духом не падали...»
У памяти нежные струны. Затронь одну - отзовутся, зазвучат другие. Вспомнится все: и хорошее, доброе, и такое, о чем без слез и говорить нельзя.
Раиса Савватиевна Аникиева из деревни Софроновская, что неподалеку от Вилегодска, отправилась к сестре своей Антонине Савватиевне Гавшевой. Как сказала сама - «старину вспомнить». Встретились сестры, заваркой из старенького чайничка крутой кипяток разбавили. И подались в воспоминания.
Первой, как и положено по старшинству, начала старшая, Раиса Савватиевна:
- Папа-то у нас в деревне первым коммунистом был, а его раскулачили. У нас такая большая домина была, я ее как сейчас вижу, мы маленькие тогда были, все на приступочке сидели. А приехали те, переднюю избу изломали сначала и увезли, а потом и боковую, двухэтажную... И папу посадили, так мы без него и росли. Дом у нас остался небольшой, его подделали кое-как, там и стали жить. У нас отроду было тринадцать человек, а росли-то семеро, вживости-то остались. Ходили на сенокос. Я косить еще не умела, мне мама дала косу маленькую. Я ее вскоре же и изломала - давай большую.
Папа пришел. Не успели пожить с ним - финская война. Через год пришел с нее - ой, худой-худой, мама даже не признала его. Год прошел, снова война. Работать некому, мама меня из школы и увела. Из пятого класса. Учителя заругались:
- Григорьевна, неладно делаешь, куда такого ребенка?
- А чем, - говорит, - я их кормить буду? А так она себе хоть на хлеб заработает.
Мне дали хромушку, я на ней пахала осень-весну, потом боронила. Все больше пахала, я могутная в детстве была, проворная. Летом и зимой сено возила. А то меня послали как-то, пятьсот граммов хлеба дают - в Слудку на лесозаготовки возить муку. Зерно увезем до Селян, а из Селян опять лесом едем. Километров, наверное, пятьдесят. Две ночки дома ночевала, потом: опять в лес, опять в лес!
Младшие дома тоже без работы не сиживали. Веня, уж какой маленький был, а его тоже волочили с собой.
Тут тятя у нас с войны пришел, его ранили два раза. Он нам столько интересного рассказывал, так никакого кино не надо. Ни ись - ни пить, все только сидели да слушали его рассказы: как ранило да как воевал. Он мастеровой был: шил курточки, пиджаки. Мама у нас этого ничего не знала, даже пуговицу не пришивала.
Война еще не кончилась - брат Коля с войны пришел, контуженный. Повоевали и, Христос же бог, все пришли с войны живыми.
А работали как в колхозе... На сенокос, еще только-только на горизонте начинает краснеть, нас уже из избушки: давай, вставайте, надо идти. Встанешь, обуваешься, а что на ногах-то было - лапти. Это хорошо - у огонька обуваешься, сухо. Только ступил на траву, роса большая - ноги сырые. Так и ходили, между ног все опреет. Хорошо, деготь был, так им спасались. Намажешь - все пройдет.
Вот так зарабатывали трудодни. А на трудодни что давали - по двести граммов хлеба! Это хорошо, если сухой, а то другой раз сырой дадут...
* * *
Ладошкой забытую на столе чашку рассказчица приобняла: не остыл ли? А ладошка не мелкая - чашка в красный горошек чуть не целиком в ней утонула. Вроде не остыло - к губам поднесла. Пока глоток да другой делала, Антонина Савватиевна в разговор вступила, до этого терпеливо слушала, не перебивала старшую:
- Да уж, поработали. На сенокос пошла, мне всего одиннадцать годков было. И вот ночью спим, бригадир закричит:
-Замореныши, подымайтесь!
Встаем, одеваемся, те же лапти на ногах. Окосили стожье, на второе перешли, на третье... Кто уж, не помню, тоже наш одногодок, спрашивает:
- Иван Петрович, а где солнышко-то? Косим-косим, а все темно как-то...
- За тучей, где ж ему быть-то.
Да как выругается, заматюкается на нас. И слова боялись сказать. И вот третье стожье скосили, смотрим: солнце-то еще только встает! До завтрака скосишь столько-то, придешь в восемь, в девятом. Ручные точила были, крутишь за ручку, а мужик один точит. Кому-то хорошо косу наточит, кому-то плохо.
Сваришь, у каждого свой котелок был. А чего варили? Если дома мясо есть - мяса дадут. Раньше туески были, в нем каждый несет. Хлеба мало было у нас. Маме, помню, клеверу принесем, насушим, так она муки только немножко посыплет, чтобы не распадалось. А то раз, мы маленькие еще были, она испекла нам по колобашке и говорит: вот хоть ешьте, хоть храните, а это вам на три дня. И больше не просите! Была младшая сестра, я куда не запрятаю хлеб, все равно сыщет. Я хвачусь: опять откусила!
Вечно голодные были. Я все думала: ну никак, никак я не наемся. Бывало в школу идешь, брюкву возьмешь с собой. Пока на уроке сидишь, ногтем вот так ее под партой колупаешь да палец сосешь... А папа говорил: только не воруйте! И в жизни не было на уме, чтобы что-то чужое взять. Папу, конечно же, уважали, но и боялись. Но ему за нас никогда не было стыдно. Плохое детство было. В семь лет на восьмом, передник сделает мама, холщовые были такие передники, и ходили мы чистить яровую. Дадут тебе полосу, каждый полосу должен вычистить. Сорняки в передник складываешь.
Побольше стали - навоз на лошадях возить ставили. Кто маленький, годов до восьми, того у затвора посадят: карауль, как подъедет подвода, откроешь. Каждому была работа. А теперь... Мне как-то непонятно: человек считается безработным, безработицу плодят. Ведь если взять мешок сахарного песку, да если в него не сыпать, а только брать и брать, так и выберешь все. Так же государство... А у государства только просим, да, Рая?
* * *
Та чашку опустевшую на столешницу со стуком опустила:
- Ой, у нас тогда работы много было, и никаких трудностей не было. Не пили, не ели, а все хорошо! Я и домой никогда не ходила обедать. Мне иной раз поись охота, я пашу, лошадь на межу отпущу, сама кислицы в лесу поем. Или еще песты были, на обочинах росли. Во-о-от такой стебелек, а наверху шишечка. Их тоже ели. Клевер-то рвешь, так еще и ругаться начнут. Теперь ведь, скажите-ка, не стали бы есть, правда?
Люди и опилок ели, мы, правда, не ели. В деревне Качилова была женщина, первый коммунист. Я в школу иду, в третий класс еще ходила, она стучит в окно:
- Рая, Рая, иди-ко, привороти ко мне.
Она нам муки даст, вот мы и жили. Мамушка сердешная часто вспоминала ее.
...Уж на что бойка Раиса Савватиевна, про трудности да голод вроде как и со смешком вспоминалось. Казалось, хотела сказать: гляди-тко, каки кулемы были, смех да и только. А как мамушку вспомнила, так и бойкий говорок предательскую трещинку дал. Сестра младшая и тут поддержала старшую, не позволила слезу пустить. Сами-то когда и поплачут, перебирая прожитые годы, как камешки-гладыши в ладони, а при госте - ни-ни, нечего на гостя печаль навевать. На столешницу облокотилась, вперед подалась, словно собой сестру прикрывая.
- Ранешний народ-то был сильный, да, Рая? - На сестру обернулась, успев заметить, как та успела кончиками пальцев сухоту под глазами навести.
И опять к гостю:
- Ранешний народ-то был сильный. Передо мной парень родился у мамы, Веня. Мама рассказывала: была на сенокосе с папой за шестнадцать километров. Косили-косили, она и говорит: «Ой, Савватий, пойдем-ко под кустик. Сымай рубаху-то». Он рубаху скинул, она на нее родила мальчика. Папа сделал чуман. Вы знаете, что это такое? Коробка такая из бересты. В нем и принесли Веню домой. Переночевали, бабушка осталась, а мама снова ушла на сенокос. Так бабушка кормила: возьмет тряпочку беленькую, раньше марли-то не было, туда черного хлеба нажует, добавит немножко соли и песочку сахарного и даст сосать. Через неделю мама пришла с сенокоса, он уже не знал, как и грудь брать. А крепыш вырос.
Я помню, как девяти лет была: праздник, яишно заговенье, так всё по деревням ходила, побиралась. Вот приду домой, платок сниму с себя, все кусочки выложу и всем раскладу: вот этому такой, другому такой... Раньше много побирушек было. Бабушка все говорила: «Лучше подать, чем просить. Ничего в доме нет, так хоть луковицу, но подай».
Придешь в дом, постоишь и говоришь:
- Подайте Христа ради милостыньку.
Спросят:
-Ты чья?
- Саватки Сенькина...
А один раз, хорошо помню, пришла на Кочниху к одной женщине. У нее в доме столешница, вот такая, метра на четыре. И на ней - караваи, мягки
- так их называли. Их положат на такую столешницу и сверху полотенцем накроют. Стояла-стояла, нет никого. Давай, думаю, в другой дом зайду, пока хожу, хозяйка придет. В другой дом сходила, там не дали ничего. Пришла сюда. Видела, что хлеб есть, тоже не дали. Я всю дорогу проплакала.
Так и жили: картошка на столе да то, что побирано.
* * *
И снова Раиса Савватиевна:
-А духом не падали. Как на сенокос пойдем, так все с песнями. Анатолий Клепик гармошку берет, бабы все наряженные, до семи километров ведь ходили на сенокос. И все семь километров - с песнями. Никогда молча не шли.
Я так расскажу: вот жнем-жнем, снопы вяжем-вяжем, а сами думаем: ой, сегодня пляска, где же? В деревню придешь, умоешься, так никакой еды не надо
- полетели плясать. Мама другой раз ревет: девки-девки, вы с ума посходили, ну-ко, не отдохнув да плясать... Ни обуть, ни оболочь не было - бежим на пляску. Ребята из армии выходили, очень весело было. Наряды? А наряд у меня, я вам скажу, был такой: сшила юбку, вот такая оборочка на ней. Я ее очень жалела...
А бежишь, бывало, километров за семь на пляску эту. Утром заря, мама будит:
- Райка, вставай, Райка, надо ведь идти...
Я говорю:
- Ой, как спать-то охота.
Но надо идти, опять бежишь, и как будто так и надо было. А когда жнейка остановится: ой, дай-ко я вздремну. Вот и прикурнешь, и опять: поехали-и-и...
Замуж вышла, ребята пошли. Я ни одного декрета не отпользовала. Зимой корм вожу коровам, лето подходит, бригадир подзывает к себе:
- Рая, с завтрашнего дня на мост, мост строить будем.
Это временный за реку, его каждый год ставили. Как большая вода спала - ставь мост. Шесть лет подряд с мужиками их ставила. Как лето подходит, мужики к бригадиру:
- Давай нам Раю.
Плотником была. Когда в Вилегодске армяне строили Дом культуры, я им на стройку кирпич возила на лошади, цемент. Сама и за грузчика. У меня сила была, я не в тягу, мешки у меня, как мячики, летали.
* * *
Тут уж я не выдержал: какие-такие пляски были, что нужно было за семь километров да после тяжелой работы на них бежать? В клуб что ли? Сестра младшая только рукой махнула: какой клуб! Принялась объяснять как дитю неразумному.
- Раньше в деревню приходишь, хозяйка пустит плясать, коптилку запалит. Полчаса прошло, хозяин ребенку говорит: «Бери шапку и обходи всех». Вот кто денег, кто картошки, кто хлеба дает. А если много получил хозяин, то и в следующий раз пустит. Потом в клуб ходить стали. Как придешь, гармошка играет. У нас и Рая на гармошке играет. У нас всегда Рая с Лелей и пляску начинали, да, Рая?
Так в ответ головой закивала, заулыбалась:
- Зовут: пойдем, Рая, на пляску, без тебя как-то не так. Да нет, не пойду сегодня. Ой, все равно, как гармонь заиграет, скорей за порог. Часа в три ночи расходились.
- А из сыновей кто-то на гармошке играет? - спрашиваю.
- Ой, да молчите, никто не играет. Как придут домой плясать: мама, поиграй! Ишь, сами пляшут, а мама играй...
Олег Угрюмов, 1998
Материал взят из книги Угрюмова О.А. "Долги наши...", изданной в Яренске в 2016 году.
Книга есть в Вилегодской сельской библиотеке. |