Лауреат конкурса
победа в номинации "Лучшее конкурсное выступление"
Инна Ширяева
Вохтинская средняя общеобразовательная школа. Руководитель Хижавская Н.И.
Ирина Кубанцева
Отрывок из повести о Папе и Маме
... Июнь 1941 года. В нашей семье, да и не только в ней - во всей стране был пик всеобщего счастья и никто не подозревал, что за вершиной - уклон, и не просто спуск, а обрыв и пропасть, в которую столкнули всех сразу, еще счастливых, веселых и недоумевающих: неужели такое может быть. Дальше была Война!
К этому времени в семье появилась еще одна малышка, моя сестренка, Лерочка. Папа работал в Кронштадте, на оборонном заводе. Снимали комнату на Васильевском и должны были получить квартиру.
Ужас от появления первых, злобно рычащих, бомбардировщиков буквально парализовал мою маму. Единственное что она смогла крикнуть это - «Левик, ложись на пол!». А сама стояла у окна и смотрела, как тяжело и неотвратимо надвигаются смертоносные чудовища. О том, что такое страх и паника, она узнает позже, в первые месяцы войны, когда вокруг начнут рушиться не только дома, но и вся привычная жизнь. А о том, что такое холод, голод, истощение и боль утрат, она узнает потом, в страшные дни блокады, чудовищной и бесчеловечной. Я не могу спокойно слушать, про то, что им пришлось пережить, и плачу вместе с мамой во время ее рассказа.
Детский паек на грудную Лерочку делили на двоих детей. Лева-то выжил, а вот маленькая моя сестренка умерла от дистрофии. Это было зимой 1942 года. Мама худющая, голодная, из последних сил на саночках отвезла ее на Волково кладбище. Тащила эти саночки с кулечком вместо гробика через весь Ленинград, несколько раз теряя сознание, от горя и от голода. А там, на кладбище опустила в братскую могилу. Слез уже не было, сил тоже. Но надо было во что бы то ни стало добраться обратно домой, где без нее могли умереть маленький Левик и истощенний папа.
К этому времени папа тоже заболел дистрофией и буквально угасал. Выходили его тем, что случайно достали конскую кость, сделали крепкий отвар и этим его откормили. И еще одно страшное воспоминание не давало маме спокойно жить до конца жизни – это то, что папе, честнейшему человеку, в эти тяжелые дни, для того, чтобы спасти семью пришлось совершить подлог: он химическим карандашом нарисовал хлебные карточки полностью повторив рисунок водяных знаков и печати.
Мама дважды получила по этим карточкам хлеб, а на третий раз карточку на ее глазах послюнили, чернильный карандаш размазался и ее тут же взяли. В ужасе она запомнила только то, как ее вели почти под конвоем по какому-то темному коридору НКВД, потом допрос и суровый неумолимый мужчина требовал признания.
И мама мужественно, спасая папу, соврала, что выменяла эти карточки на улице у незнакомого человека на вещи, так как дома умирают от голода дети и муж. Ее отпустили, скорее всего пожалев, чем поверив. А вообще-то за такие вещи полагался расстрел. Больше папа карточки не рисовал.
В это же блокадное время умерли сначала папина мачеха тетя Шура, а потом и его отец Георгий Дмитриевич. Причем после смерти жены, он стал истово верить в бога, постоянно ходил церковь и молился за спасение всей своей семьи.
Когда прорвали блокаду, мама с Левой сразу же эвакуировались. Это было в конце зимы. К месту эвакуации они добирались по льду через Ладожское озеро на грузовиках. А потом к поезду их уже несли на руках солдаты, потому что от истощения не было сил дойти даже до спасительного поезда, который отправлялся на Дальний Восток – туда, где им так хорошо было до войны. И потом, в мирное время, никакие «коврижки» в виде отдельной квартиры у Мариинского театра, которая ждала их после войны 10 лет, не заставили маму вернуться обратно в папин город.
В долгой и тяжелой дороге, которая потом была названа «дорога смерти», им пришлось пережить еще многое. Сначала, пытаясь откормить людей, были выданы обильные пайки с продуктами. Но изголодавшиеся люди, не зная меры, объедались и умирали от заворота кишок. Потом начался тиф и он, в условиях товарного вагона, забитого давно не мытыми людьми, поразил всех. И если переедания мама с Левой избежали, то тифом они все-таки заболели. Обрили их и провели санобработку где-то на станции под Уфой. Там же сгрузили и сложили возле железной дороги трупы тех, кто пережив блокаду и получив надежду на спасение, так и не спаслись. А мама с Левой выкарабкалась, выстояла и добралась до своей родины – Зеи.
Папочка мой остался в Ленинграде, так как работал на оборонном заводе, и военное время обязывало подчиняться, иначе - расстрел. А он уже не мог ходить и выглядел высохшим, дряхлым стариком. Мама говорит, что когда они прощались в Ленинграде, то были уверены, что навсегда.
А потом были письма друг к другу. И даже не письма, а желтые почтовые карточки, написанные химическим карандашом. Мамины - сплошная боль и слезы, папины – сдержанные и оптимистичные.
«Костик, родной, любимый наш папочка, здравствуй! Как ты? - писала мама, не веря, что он еще жив. – Мы с Левиком добрались наконец до Зеи. Пережили эту страшную дорогу, болели тифом, сейчас лысые, но волосы чуть отросли. В поезде кормили в основном шоколадом и тушенкой, но я старалась еду ограничивать, хотя у нас все равно вспухли животы. А здесь Анфиса откормила нас окончательно и мы стали поправляться. Как я хочу, чтобы ты был с нами! Целуем, твои, Люся, Левик.»
И папа вскоре подал весточку, несказанно обрадовав всех:
« Мои дорогие Люся и Левик! Как я рад, что вы уже в Зее. Я работаю, паек мне добавили, но все равно тяжело ходить – мало сил. Очень надеюсь, что мы скоро встретимся. Жду эвакуации. Целую, ваш папа».
И он дождался. Его, полностью истощенного, все-таки отпустили к семье и направили обратно, во Владивосток.
Встретились они в Зее. Когда мама его увидела, она просто рыдала, боясь его обнять, и ничего не могла сказать. Это был скелет обтянутый кожей. Откармливали его постепенно, боялись, что умрет от переедания. А он никак не мог наесться и поглощал все, не разрешая выбрасывать даже очистки. Так и остался у нас в доме культ еды – отец очень строго требовал съедать все на тарелке и не выбрасывать никогда никакую пищу...
Во Владивостоке жизнь у них потихоньку нормализовалась. Сначала было конечно очень тяжело. В Ленинграде они проели всю свою одежду, меняя на хлеб. Обстановки тоже никакой. С деньгами сложно – отец работает один. Мама устраивается на работу в детский садик, куда определили и Левика. Но с наступлением зимы была вынуждена уволиться. В заявлении она пишет: « Прошу уволить меня по собственному желанию, так как у меня и моего сына нет зимней обуви и одежды и мне не в чем ходить на работу».
В питании также были еще большие ограничения, - все было по карточкам.
В этих условиях и зародилась моя жизнь. Мама сильно испугалась этой беременности и ее первой реакцией было – против. Как можно в таких жизненных условиях нормально выносить, выкормить и вырастить еще одно человечка, неизвестно на что его обрекая?! Еще ярко в памяти стоял образ несчастной крошки Лерочки... Но я всё-таки появилась на свет. Как ни странно, но родители, сами того не зная, дали мне имя, которое в переводе с греческого означает Мир.
Победители конкурса
Возрастная категория от 14 до 18 лет
I место
Яна Анкудинова
Вохтинская средняя общеобразовательная школа. Руководитель Кондакова Т.Г.
Фёдор Абрамов. Отрывок из романа "Братья и сёстры"
У Лизки дел да хлопот полные руки. Шутка ли, домашничать в такой семье!
Конечно, двенадцатилетняя Лизка многое еще не делает: ее ли руками ворочать чугуны в печи, подымать деревянный подойник? И все-таки в страду весь дом держится на ней
— Робятища, — то и дело раздается ее сердитый голосок, — не мешайте вы мне, не путайтесь под ногами. У меня корова не доена, печь не топлена. И что за наказанье такое?
«Робятища» — это пятилетний Федюшка да белоголовая, как одуванчик, Татьянка.
— О, господи! — хлопает она себя по бедрам, приседая. — Солнышко с полудника повернуло, а у меня и конь не валялся. Придут мужики с пожни голодные, сердитее. Чем кормить буду?
Лизка с еще большим усердием начинает хлопотать вокруг черепков и баночек, время от времени поглядывая на своих «мужиков» — послушных, неразговорчивых мальчуганов Петьку и Гришку...
Вскоре «мужики» и в самом деле возвращаются домой.
Лизка ... заводит хозяйственный разговор:
— Как ноне сена-то? Прокормим коровенку?
Но "мужики" своё:
—Лизка! Дай хлеба.
Лизка хорошо знает, что от обеда у них осталась всего-навсего одна постная шаньга. А когда еще вернется с пожни мамка и подоит корову? ... И, как всегда, Лизка оттягивает время еды.
— Ах вы лодыри! — вдруг начинает она кричать на братьев. — Да нешто это страда? Люди днюют и ночуют на пожне, а у нас горе — не мужики. Сиднем сидят дома.
Проходит еще полчаса или час. А дальше терпеть не может и сама Лизка: у нее уже давно урчит в животе.
И вот наступает долгожданная минута. ... Лизка снимает с пояса ключик, открывает шкаф, в котором хранится последняя шаньга. Делит она, как всегда, на четыре части: самой младшей, Татьянке, еда оставляется на день особо. Братья с затаенным дыханием, боясь моргнуть, следят за руками Лизки — не обделит ли кого-нибудь? Но глаз у Лизки наметан. И все-таки для большей справедливости она говорит Гришке:
— Ну, сегодня твоя очередь, отворачивайся. ...
— Кому? — спрашивает Лизка, указывая ножом на одну из четвертинок.
— Федюшке, — отвечает тот.
Федюшка жадно хватает кусок, загребает крошки.
После еды повеселевшие дети снова играют...
Но проходит час-другой, и Федюшка начинает хныкать:
— Исть хочу. Лизка, дай хлеба…
— Да нешто вы полоумные? — разводит руками Лизка. — Где хлеб-то видели? Сказывают, в каком-то городе люди всю зиму не ели, с Гитлером воевали, а вы и часу прожить не можете.
Но разве проймешь чем-нибудь этих обжор? Пасти широкие раскрыли да знай горланят одно и то же...
— ...Дай хлеба, — снова бормочет Федюшка.
— Да нешто ты не видел? Крошки не осталось.
— А не дашь — скажу мамке, что ты больше нашего съела.
— Я? — Пораженная такой несправедливостью, Лизка едва выговорила: — Когда это?
— Давеча… — не моргнув глазом, отвечает Федюшка.
— Не ври, вруша!.. А хоть бы и больше — что из того? Я тебя на семь годов старше, а руки-то у меня, смотри, какие. А у тебя вон, как у мясника.
Лизка глядит на свои худые грязные ручонки, и вдруг чувство горькой обиды и острой жалости к себе охватывает ее, и она беспомощно заплакала.
— Я ведь сама еще маленькая… Не останусь больше с вами — ни в жизнь… Что хочет, то пускай делает мамонька. А я скажу: нет уж, родимая мамонька, нажилась я с ними досыта. Лучше пошли ты меня на самую тяжелую работу…
Плача, к Лизке потянулась Татьянка. За ней навзрыд, в один голос, заревели Петька, Гришка и Федюшка.
II место
Амалия Шлейхер
с. Никольск, руководитель Сухих Л.В.
Энвер Мамедханлы. Ледяная статуя
Зима 1941 года. Морозная ночь. Казалось, все кругом – живое и мертвое – замерзало, покрывшись льдом. Воздух жалил змеей, и кровь замерзала в артериях.
В одну из таких ночей по бескрайней снежной равнине укромно двигалась одинокая тень. Это молодая мать. Прижимая к груди ребенка, она бежит куда-то вперед. Она бежит из своей деревни, захваченной фашистами, на восток, чтобы спасти свою честь и родное дитя. Впереди река. По ней проходит линия фронта. Оттуда доносится гул советских орудий.
Молодая мать спешит, она должна переправить ребенка на великую и свободную землю по ту сторону реки. Пускай она погибнет в эту морозную ночь, святая цель перед нею: спасти память первой своей любви.
Мать идет, идет, не останавливаясь, долго и неустанно, но снежные поля бескрайны, бесконечны. Она выбивается из сил, мороз, словно меч, режет ее тело. И вдруг матери, кажется, что ребенок в ее объятиях замерзает. Она оглядывается, ее отчаявшиеся глаза ищут уголок, убежище, где можно теплее укутать ребенка. Вот впереди две черные тени. Это два дерева, растущие тесно рядом. На один лишь миг, чтобы перевести дыхание, она прислоняется к ним.
Силы уже покидают ее. Огненным языком ледяного пламени мороз облизывает ее лицо. Сердце матери поет страшную песню:
«Ребенок замерзает! Он не выдержит этого мороза!». Но мать отгоняет эту мысль. Нет, нет! Не отдаст она своего младенца, вырванного из когтей врага, ледяным объятием мороза. Пускай весь мир превратится в лед, пускай вся жизнь в нем замерзнет, она вырвет из груди материнское сердце и его жаром согреет родное дитя.
Она снимает с себя шерстяной жакет и укутывает ребенка.
Проходят минуты, ей кажется, проходит целый месяц, даже годы, вечность. Мороз прожигает ее раскаленным железом. Опять матери кажется, что дрожит, замерзает не она сама, а ее дорогое дитя. Она снимает с головы шерстяную шаль и накидывает ее на ребенка. Теперь полуголое тело матери беззащитно перед морозом. Она чувствует близость гибели, она знает, что замерзает. Нет у ней больше сил.
Она снимает кофточку, еще теплей покрывает ребенка. Все равно ей погибнуть. Ребенок должен остаться жив! Мать должна спасти свое дитя! Напрягая последние силы, со всей любовью матери она прижимает ребенка к обнаженной груди и шепчет:
- Больше нечем, дитя мое, согреть тебя, разве только моим сердцем. До последнего биения тепло его принадлежит тебе!
Мать умолкает, но в ушах ее звенят ледяные струны! Мать уже не видит, не слышит. Она все теснее прижимается к дереву. Суровая зимняя ночь надевает на нее новый наряд, ледяные пальцы мороза ткут на ней снежные узоры из хрусталя.
Наступает прозрачное морозное утро: словно острый сверкающий меч обнажен в воздухе. Перед деревьями стоят люди в белых халатах. Это три бойца - разведчика. Они стоят молча и неподвижно, обнажив головы. Они стоят перед картиной, которой не забудут на всю жизнь. Это ледяная статуя замерзшей женщины.
Долго они стоят на месте, не шевелясь, как перед священным алтарем.
Наконец один из них подходит к деревьям, к ледяной статуе женщины. Движимый какой-то надеждой, он вглядывается в сверток, который оледеневшая женщина прижимает к груди. Дрожащими от волнения пальцами он раздвигает ткань и видит устремленные на него из глубины детские глаза. Молодой боец вздрагивает и невольно отступает:
- Он жив, он не замерз,- взволнованно, глухим голосом говорит он.
Ребенок улыбается, хмуря под утренним солнцем глаза. И бойцы, прошедшие сквозь огонь, воду и лишения, не могут удержать слез от радости.
Подняв головы, они вновь смотрят на величественный памятник матери. И уста их шепчут, как молитву, слова клятвы о беспощадной мести.
Они возвращаются, неся на руках ребенка. А ледяная статуя, воплощающая величие и могущество материнской любви и материнского самопожертвования стала в их сердцах бронзовым памятником, призывающим к суровому возмездию.
III место
Варвара Кузьмина
Вохтинская средняя общеобразовательная школа. Руководитель Кондакова Т.Г.
Ольга Болдырева Блокадный мишка
Печь - буржуйка совсем остыла.
Стало в комнате холодно слишком.
В целом мире время застыло.
Тихо хнычет мой младший братишка.
Одеяла больше не греют...
Мы лежим, прижавшись друг к дружке.
Громко воют злые метели.
Стала камнем холодным подушка.
А вчера также выла сирена,
И кричали на улице люди.
А у мамы сегодня смена,
Значит, хлебушек вечером будет.
Брат сжимает в своих объятьях
Мишку с вырванной левой лапой.
Мама в печке сожгла все платья,
А без мишки он очень плакал...
Расскажу я тебе, братишка,
О том мире, где только лето.
Я читала об этом в книжке...
Там, наверное, папа наш где-то.
И, возможно, бабушка наша.
Ты скучаешь по ней, братишка?
И, быть может, к лучшему даже,
Что звучат твои всхлипы всё тише.
Ты поспи до прихода мамы.
И горячий чай у нас будет.
А во сне ты увидишь страны,
Где не знают о войнах люди.
Всё закончится скоро, конечно!
Нас спасут, станет всё как надо.
Ведь зима не бывает вечно.
Лишь бы только дождаться маму...
Тихо падает старый мишка,
Что с оторванной левой лапой.
Осторожно толкну братишку:
Ты зачем его бросил на пол?
Эй, проснись! Возвратилась мама!
Почему ты молчишь, братишка?
... Столько лет прошло, а в кошмарах
Мне всё снится плюшевый мишка...
III место
Анастасия Шульгина
с. Никольск, руководитель Л.В.Сухих
Муса Джалиль. Чулочки
Их расстреляли на рассвете
Когда еще белела мгла,
Там были женщины и дети
И эта девочка была.
Сперва велели им раздеться,
Затем к обрыву стать спиной,
И вдруг раздался голос детский
Наивный, чистый и живой:
-Чулочки тоже снять мне, дядя?
Не упрекая, не браня,
Смотрели прямо в душу глядя
Трехлетней девочки глаза.
«Чулочки тоже..?»
И смятеньем эсесовец объят.
Рука сама собой в волнении
Вдруг опускает автомат.
И снова скован взглядом детским,
И кажется, что в землю врос.
«Глаза, как у моей Утины» —
В смятеньи смутном произнес,
Овеянный невольной дрожью.
Нет! Он убить ее не сможет,
Но дал он очередь спеша…
Упала девочка в чулочках.
Снять не успела, не смогла.
Солдат, солдат, а если б дочка
Твоя вот здесь бы так легла,
И это маленькое сердце
Пробито пулею твоей.
Ты человек не просто немец,
Ты страшный зверь среди людей.
Шагал эсесовец упрямо,
Шагал, не подымая глаз.
Впервые может эта дума
В сознании отравленном зажглась,
И снова взгляд светился детский,
И снова слышится опять,
И не забудется навеки
«ЧУЛОЧКИ, ДЯДЯ, ТОЖЕ СНЯТЬ?»
Продолжение на следующей странице http://selovilegodsk.narod.ru/index/quot_byla_vojna_byla_pobeda_quot/0-496